Протопоп Аввакум Петров (2 часть)

III

Сделавшись священником, Аввакум со всем жаром предался своему делу. По своему темпераменту он был человеком, не знавшим полумер и неспособным остановиться на полдороге — ведет ли она к добру или xyду. Преданный всей душой русской старинной церковности, он явился ревностным совершителем богослужений. Вот отрывок из письма Аввакума к Борису с братией, где он рассказывает о совершении им церковных служб.

«Егда вечерню с повечерницею отпою, после ужины правило начну: повечерницу, 14 канонов Иcycy и акафист с кандаки икосы: Воду прошед и ангелу, и тропари канонов и молитвы: та же Достойно, — трисвятое и Нескверную, и еще трисвятое, и Даждь нам, и рядом Боже вечный и все молитвы спальныя, и отпуст, и Ослаби остави вместо прощения, и ненавидящих; тоже 30 поклонов за живыя и за мертвыя. Благословлю, да и распущу черемош. Паки начинаю начало правилу поклонному: Боже очисти мя и молитвы, и, проговоря Верую, и огонь погасим, да и я, и жена, и иные охотники ну же пред Христом кланятися в потемках тех: я 300 поклонов, 600 молитв Исусовых, да сто Богородице, а жена 200 поклонов, да 400 молитв, понеже робятки у нее пищат... Довершил правило, прошения проговоря, да и спать взвалюсь — один я спал. Когда обедню пою, тогда апасно сплю: сам добуду огня, да книгу чту. Егда время приспеет заутрени, не спрашиваю пономаря: сам пошел благовестить. Пономарь прибежит. Отдав колокол, пошед в церковь, и начну полунощницу: докамест сходятся клирошаня, а я и проговорю в те поры. Прощаются, ино Бог простит; а который дурует, тот на чепь добро пожаловать: не раздувай уса — тово у меня. Таже заутреня на всяк день, с каждением по чину и чтение 4 статей, и в воскресный день 6 статей: по данной мне благодати толкую чтучи. В рядовые дни заутреня 4 часа, а в полиелее 5 часов, а в воскресенье всенощное 10 часов. После заутрени причастное правило. Час говорю сам; а церковное пение сам же чту и пою, — единогласно и на речь пою, против печати слово в слово... И отпев обедню, час поучение чту. И после обедни час поучение чту, сидя один. А обедню, прости, плачучи служу, всякую речь в молитвах разумно говорил, а иную молитву и дважды проговорю; не спешил из церкви бежать, — после всех волокусь».

Такой же неутомимый он была и в деле проповеди. «Не почивая, аз грешный прилежа во церквах и в домах и на распутиях, по градом и селам... проповедуя и уча слову Божию». «Мне веть неколи плакать, писал он впоследствии из Пустозерской тюрьмы: всегда играю с человеки, таже со страстями и похотями бьюся окаянный. В нощи что посберу, а в день разсыплю».

Не менее он был строг к себе в нравственном отношении. Аввакум бичевал свою плоть за всякое проявление своей слабости. Однажды пришла к нему на исповедь девица, «обремененная многими грехами блудодеяния», и с плачем ему покаялась. Слушая ее исповедь, Аввакум почувствовал, что он сам «треокаянный враг разболехся», его охватила страстная похоть. Тогда он зажег на аналое три свечи и держал над пламенем руку, пока угасло «злое разжжение». — Придя домой, он плакался пред образом Господним, «яко и очи опухли, и молился прилежно, да отлучит его Бог от детей духовных: понеже бремя тяжко, неудобоносимо».

А вот и другой случай, не менее замечательный. Однажды, уже живя в Москве, по возвращении из ссылки в Сибирь, Аввакум пришел домой страшно расстроенный после споров и шума о вере, в школе Ртищева. Узнав, что его жена и работница поссорились, прибил ту и другую. Но когда Аввакум сознал свою вину, то лег посреди пола и велел всем своим чадам и домочадцам бить его, а сам говорил: «иже мя не биет, не имать со мною части в Царствии Небеснем». «Человек с двадцать было народу у него в доме, и все били его».

Строгий к себе до самобичевания Аввакум требовал того же и от своих пасомых. «Давид глаголет», писал он своим последователям: «седмижды днем хвалих тя о судьбах правды твоея. Сиречь: в сутках всякому подобает вечерня, повечерница, правило, полунощница, утреня, часы, литургия. Да он же говорит: полунощи востах исповедатися о судьбах правды твоея. Сверх церковных правил и нам подобает вставать ночью и плакатися о гресех».

«Люблю я правило нощное, говорит он Морозовой, и старое пение. А буде обленишися на нощное правило, тот день окаянной плоти и есть не давай. Не игрушка душа, что плотским покоем ея подавлять».

Для побуждения к исполнению нравственных правил Аввакум не стеснялся употреблять и более радикальные меры, в роде телесных наказаний. Уже в приведенном отрывке о богослужении это выражается ясно: «ино Бог простит, а который дурует, тот на чепь добро пожаловать». Нередко Аввакум вразумлял непокорных четками, шелепом, сажал в подвал и т. п.

Так воспитывал себя Аввакум среди суровой аскетической жизни, закалял свою душу и вырабатывал непреклонную волю, непривыкшую уступать никому и ничему. Но вместе с тем Аввакум заступался за слабых и угнетенных, входя в конфликт с властями того времени.

У какой-то вдовы начальник отнял дочь. Аввакум умолял его возвратить сироту матери. Но начальник поднял целую бурю. Явившись с толпой народа, он избил Аввакума у самой церкви, так что тот около получаса лежал без признаков жизни. Испугавшийся начальник отдал было дочь вдове, но потом, должно быть, пожалел и снова страшно избил Аввакума, волоча его в ризах по земле.

В другой раз какой-то начальник прибежал в дом Аввакума, бил его и кусал ему руку, пока рот наполнился кровью. Верный себе Аввакум завязал руку платком и пошел к вечерне. Начальник не унялся, хотел было застрелить Аввакума, но из обеих пищалей получилась осечка. Видя, что этим не проймешь Аввакума, начальник отнял у него двор, а самого ограбив выгнал без куска хлеба на улицу. У Аввакума тогда только что родился младенец. «Аз же взяв клюшку, а мати некрещеннаго младенца, побрели, аможе Бог наставит, и на пути крестили».

Так доплелись они до Москвы.

В Москве Аввакума приютил царский духовник Стефан Вонифатьев и протопоп Казанского собора Иван Неронов. Вероятно, эти лица звали Аввакума раньше, так как приход последнего был в патриаршей области, и Аввакуму, несомненно, приходилось бывать в Москве. Может быть, Аввакум еще на родине познакомился с своими будущими друзьями.

Он мог посещать Макариевский Желтоводский монастырь, где познакомился с Иларионом, потом архиепископом Рязанским, с священником села Кирикова Ананием (в иноках Антоний), с сыном его Иларионом, потом митрополитом Суздальским, женатым на Ксении сестре еп. Павла Коломенского. Анания был духовник Ивана Неронова, который не малое время жил в селе Лыскове.

Наконец в 15 верстах от родины Аввакума находилось село Вельдеманово, — родина патриарха Никона.

Эти высокие покровители вполне были единомысленны с Аввакумом и такие же ревнители древнего благочестия.

Они познакомили его даже с царем и выхлопотали ему грамоту, утверждавшую его на прежнем месте.

Аввакум вернулся назад, найдя на месте своего дома одно печальное разорение.

Но не долго был Аввакум в Лапатицах.

Как-то раз пришли в это село скоморохи с медведями, бубнами и масками. Ревнуя по Христе, разогнал Аввакум скоморохов, маски и бубны поломал, а двух больших медведей отнял и выпустил в поле. В это время по Волге плыл боярин Шереметев на воеводство. Очевидно, народ не преминул пожаловаться на самоуправство Аввакума. Шереметев позвал его к себе на судно и много бранился, а под конец велел благословить своего сына Матвея, который, подражая моде, был обрит. Увидев на нем «блудолюбивый образ», Аввакум не дал благословенья и даже «порицал от Писания». Вспыливший Шереметев велел было бросить священника в Волгу. Хотя это приказание и не было исполнено, но все же обличителя проводили с судна побоями.

Через нисколько времени снова какой-то представитель власти вооружился на Аввакума. Приехав с людьми к его двору, он стрелял из луков и из пищалей, так что Аввакум должен был спасаться бегством из дому. Наконец ревностного Аввакума изгнали вторично. Опять Аввакум приволокся к Москве, и на этот раз царь велел определить его в протопопы в Юрьевец-Повольский.

Но и тут был протопоп недолго: всего 8 недель. Долгие службы, суровые обличения, строгие требования и стремления подчинить всех своей воле, ради благочестивой жизни, подняли против него весь город. Однажды до полутора тысяч человек — попов, мужиков и баб, с рычагами собрались к патриаршему приказу, где Аввакум разбирал духовные дела. Протопопа вытащили, били батажьем и рычагами, топтали ногами, так что прибывший воевода с пушкарями едва отбил его у разъяренной толпы. Двое суток охраняли пушкари его дом, а народ страшно волновался, особенно «бабы, которых унимал от блудни». Толпа ходила по городу и приступала к дому с криками: «Убить его, б... на сына, да и тело собакам кинуть ».

Люди слабые изнемогают под ударами несчастий, люди сильные только укрепляются или ожесточаются ими и до последней степени напрягают свою энергию для борьбы с преградами

Аввакум не пал духом, но, оправившись на третий день, снова бежал в Москву. Однако, его друзья и сам царь были недовольны его бегством из Юрьевца.

«Тут опять кручина, — рассказывает Аввакум в своей автобиографии, — а жена и дети, и домочадцы, человек с двадцать — в Юрьевце остались, — неведомо — живы, неведомо — прибиты. Тут паки горе»!

Впрочем, дело уладилось, и Аввакум остался в Москве. Он теперь стал помогать служить протопопу Казанского собора Ивану Неронову.

Затем прибыла в Москву и семья Аввакума. Теперь для Аввакума началась более широкая и известная деятельность. Означенные московские протопопы были ярые ревнители древнего благочестия, защитники русских старозаветных идеалов, неодобрительно смотревшие на новшества в обществе, как признаки нравственного упадка. Недаром же Ивана Неронова его почитатели называли «вышеестественным, равноапостольным, по Церкви Христовой крепким поборником». Аввакум как нельзя лучше подходил к ним. Около этих протопопов группируется теперь уже целый кружок. В состав его входили: костромской протопоп Даниил, изгнанный за то же, что и Аввакум; Муромский протопоп Лонгин, попы: Романский Лазарь и Суздальский Никита; к ним присоединился и ученый диакон Благовещенского собора Федор. Во главе этого кружка стояли: царский духовник Стефан Вонифатьев и Иван Неронов.

Начались в Казанском соборе длинные богослужения, горячие проповеди. Церковь часто не вмещала собравшегося народа.

Здесь же зазвучали суровые, но возбуждающие проповеди Аввакума. Сам благочестивый царь Алексей Михайлович покровительствовал этому кружку. Их авторитету подчинялся даже патриарх Иосиф. Аввакуму «так любо было у Казанской», что он отказался от предложенного ему было места во дворцовом храме у Спаса «за Золотой Решоткой».

Тишайший и любитель церковности царь Алексей Михайлович пленился религиозностью Аввакума, часто виделся с ним и душевно беседовал.

«Любляше бо царь, говорит Семен Денисов, благоревностнаго Аввакума и почиташе его за доброе житие его».

Его почитала также и царица, у которой служили два Аввакумовых брата, а один из них, Герасим, был даже священником в дворцовой церкви.

Все это создавало видное положение для Аввакума.

Но расцвет деятельности этого кружка совпал с знаменательной эпохой Русской Церкви, именно с исправлением церковных книг и обрядов патриархом Никоном.

В 1652 г. скончался патриарх Иосиф, и на патриарший престол был избран Никон «собинный друг царя». Он до патриаршества был в дружеских отношениях с кружком Вонифатьева и даже сходился с ним во взглядах. Но, достигнув власти патриарха, Никон окружил себя пышностью и недоступностью и бесцеремонно сурово расправлялся с ослушниками его приказаний. Еще будучи митрополитом в Новгороде, он усмирил мятеж, когда его избили до того, что он кашлял кровью и едва не умер. Это показало, «что он принадлежит к тем людям, которые не могут ничем поступиться и готовы идти на всякие страдания за свое дело».

Но в то же время люди, ему подобные, бывают часто способны и на сильнейший деспотизм. Новгородцы жаловались, что Никон чинил «многия неистовства и смуту в мире великую».

Высокомерие нового патриарха весьма оскорбило его прежних друзей из Вонифатьевского кружка, что они и высказали при удобном случае.

Сделавшись патриархом, Никон усердно занялся церковной реформой. В богослужебные книги тогда действительно вкралась масса ошибок и описок. Равно тем же страдали и обряды и во многом разнились от обрядов и молитвословий греческих восточных Церквей.

Приезжавшие тогда в Москву греческие иерархи указывали Никону на эти разности в книгах и обрядах между Церквами востока и России. Никон решил дело исправления, которое велось и при прежних патриархах, довести до конца. Но, как человек горячий и неуступчивый, Никон слишком круто повернул дело. Любя греческие обряды, он желал во всем с ними быть единообразным и в основу исправлений положил чины и обряды Церкви греческой и западно-русской. Прежние справщики были удалены с печатного двора, их заменили знающие греческий язык — Епифаний Славинецкий, архимандрит Иверского Афонского монастыря Дионисий и другие. Близкое участие в этом деле принимал Арсений грек, человек подозрительной нравственности и еще более подозрительной веры, которую он менял, судя по тому, с кем имел дело. Понятно, что все эти новшества Никона возбуждали сильное порицание со стороны ревнителей древнего благочестия, почитателей старинных книг, «каковыми великие святые благоугодиша Богу». — Это покровительство грекам, это доверие тем, которые «под властью мусульман потеряли православие» — было непростительно в очах ревнителей святой старожитности. В центре их, конечно, стояла мощная личность Аввакума, этого, по выражению Соловьева, «протопопа богатыря».

Его богато-одаренная натура, его сила воли и необыкновенная ревность к старине и церковности возвышали его над всеми его единомышленниками.

«Одно только лицо, говорит проф. Ивановский, равнялось с ним по силе и природным дарованиям, — это Никон, другой богатырь в саккосе и патриаршей митре».

Мы видим, насколько разошлись они в отношении к церковным книгам и обрядам. Два богатыря сошлись, две силы встретились, готовился неминуемый бой, не на жизнь, а на смерть.

Скоро он действительно и начался.

В 1653 г. патриарх разослал память (указ), чтобы Великим постом, при чтении молитвы святого Ефрема Сирина, клали вместо 17 земных поклонов 4 больших и 12 малых; равно бы и крестились тремя перстами, а не двуперстно, как было установлено на Стоглавом соборе. Не трудно понять, какое вызвал брожение этот указ в Нероновском кружке. «Мы же задумались, рассказывает своим образным языком Аввакум, сошедшися между собою: видим, яко зима хощет быти — сердце озябло, и ноги задрожали».

Григорий Неронов ушел даже в Чудов монастырь, где молился целую седмицу, «и там ему от образа глас бысть, во время молитвы: Время приспе страдания! Подобает вам неослабно страдати!».

Между тем Аввакум с Даниилом составили «выписку» о крестном знамении и поклонах и подали царю. Это не могло пройти так протестовавшим.

Немного спустя, Никон велел расстричь попа Лонгина по ложному доносу, будто он похуляет иконы. Неронов горячо вступился за друга и высказал Никону все, что у него накипело на сердце.

«Прежде, — говорил он, — ты имел совет с протопопом Стефаном, и которые советники и любимы были, и на дом ты к протопопу Стефану приезжал, и о всяком деле советовал я не прикословил нигде, а ныне у тебя те же люди недостойны стали, и протопоп Стефан за что тебе враг стал?.. ты хвалишь законоположение иноземцев и обычая их приемлешь. Ныне у тебя то и святые люди: гречани я из малыя Русии».

Неронов жестоко поплатился за это. Патриарх лишил его скуфьи и, после заключения в Симоновом монастыре, сослал в Вологду в Спасо-Каменный монастырь. Точно также протопопа Даниила расстриг и отправил в Астрахань.

Между тем Аввакум поссорился с попами Казанского собора, которые не стали давать ему читать и рассердились за то, что он в поучениях «много лишняго говорил». Очевидно, порицал распоряжения патриарха и властей.

Тогда оскорбленный Аввакум ушел из собора и на дворе у Неронова, в сушиле, стал служить по старому чину, говоря: «иное де время, и конюшня иныя церкве лучше», — но Казанские попы, не стерпев того, что Аввакум отучил народ от их собора, донесли об eго действиях патриарху.

И вот 13 августа 1653 г., в субботу, когда Аввакум собрался с братиею в сушиле «побдети о Господе», явился вдруг патиарший боярин, Борис Нелединский, со стрельцами.

Нелединский книги топтал, братию перехватали (человек до 40) и самого Аввакума били взашей, драли за волосы в епитрахили и отвели в патриарший приказ, где приковали на цепь. Отсюда утром отвезли его в Андроньев монастырь и посадили на цепи в погребе. Три дня сидел он тут без пищи. «Никто ко мне не приходил, — пишет он, — только мыши и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно».

На третий день, когда Аввакум был особенно голоден, кто-то тайно принес ему поесть щей и хлеба. Этот таинственный посетитель показался Аввакуму не то ангелом, не то человеком.

На четвертый день протопопа вывели из погреба, архимандрит с братией увещевали его покориться патриарху... «a я от писания его браню, да и лаю!»

Не убедив упрямого протопопа, который теперь сознавал себя мучеником за веру, монахи отдали его под начал чернецу, который на цепи волочил его в церковь. «У церкви за волосы дерут и под бока толкают, за цепь трогают и в глаза плюют. Бог их простит и в сей век, и в будущий! Не их то дело, но самого лукаваго» — писал Аввакум.

Четыре недели сидел здесь протопоп. Водили его и в патриарший приказ, на допрос о челобитной на Никона. При этом «архидиякон со мною стязався и, побраня меня матерни, велел паки отвести в Андроньев монастырь».

Наконец Никон решил принять против упорного протопопа радикальные меры. 15 сентября Аввакума привезли на телеге к соборной церкви и хотели расстригать. Но мягкосердечный государь, вполне предавшийся своему другу Никону, все же не порвал своей привязанности к старине и все еще любил в душе ревностного протопопа. Ему жаль стало Аввакума, он сошел с своего места и, подойдя к патриарху, упросил его не лишать Аввакума священства. Через несколько дней пришел указ отправиться Аввакуму в ссылку в Тобольск.

IV.

Теперь для Аввакума начался новый период в его жизни. Прежде он был простым обличителем пороков — теперь он обличитель ересей. Его гонят и преследуют за то, что он не согласился оставить старые книги и древние обряды, т. е. «прежнее благочестие», что, как уже было замечено выше, отождествлялось с самой верой.

Значит, он мученик, он страдалец за старую веру, которую теперь извращает Никон с гречанами. Это возвышало Аввакума и в его собственном сознании, и в глазах его единомышленников.

Беды еще больше закаляли Аввакума, еще сильнее заставляли его любить свои идеалы, служить им. Он встал теперь твердо и бесповоротно на путь страдания «за древнее благочестие» и его защиты.

Тяжко было странствование Аввакума. Пришлось ехать 13 недель. Протопопица дорогой родила, и ее больную везли в телеге. Но эта ссылка протопопа послужила только к распространению раскола. Он всюду проповедовал о том, как патриарх вводит новую веру и всякие ереси на Руси. Его слово было особенно убедительно, потому что народ видел перед собою человека, который, действительно, делом и словом проповедовал старую веру, страдал за нее. Где еще ничего не знали о московских исправлениях книг, теперь были предупреждены о вновь явившейся ереси.

В Тобольске Аввакум встретил сочувствие со стороны тамошнего архиепископа Симеона, придерживавшегося старины. Он даже дал протопопу место у одной церкви, что было чрезвычайно выгодно для пропаганды Аввакумом своих идей. Но скоро здесь у протопопа начались бурные столкновения с местными жителями. Однажды, во время отсутствия архиепископа, дьяк последнего, Иван Струна, напал на дьячка Аввакумовской церкви и «мучить напрасно похотел». Дьячок спасся бегством в церковь, где Аввакум пел вечерню. Струна с толпой народа побежал и сюда и вцепился было дьячку в бороду. Тогда Аввакум бросил петь вечерню, запер двери, не пустив прибежавших людей со Струною, посадил последнего на пол и «за церковный мятеж постегал его нарочито-таки». Приняв покаяние от Струны, от пустил его домой. Родные Струны подняли против Аввакума весь город, ночью ломились к нему в дом и хотели утопить его. Целый месяц прятался Аввакум от своих раздраженных врагов. Наконец приехал архиепископ, нашел Аввакума правым, а Струну посадил на цепь.

Дьяк как-то ушел с цепи и донес воеводам на Аввакума — «слово и дело государево». Тогда архиепископ, посоветовавшись с Аввакумом, избрал другой род наказания и в Неделю Православия предал дьяка проклятию в церкви. Узнав об этом, боярский сын Бекетов пришел в церковь и бранился на архиепископа и Аввакума, но вдруг умер скоропостижно, на дороге из церкви.

Тогда архиепископ с Аввакумом приказали оставить его труп на улице собакам три дня, «да граждане оплачут согрешение его». Только через три дна владыка и Аввакум «честне погребли тело его».

Ради приведения к благочестию и «крепости нравов» Аввакум и здесь употреблял иногда насилия и телесные наказания.

Раз явился к нему пьяный монах и стал кричать: «учителю, дай мне Царство Небесное». Когда он порядочно поднадоел протопопу, последний позвал его в дом и спросил: «можешь ли пить чашу, которую я тебе поднесу?» Монах ответил, что может. Тогда Аввакум прочитал ему отходную, велел положить голову на стол, а пономарь так-то хватил монаха толстым канатным шелепом по шее, что с искателя Царства Небесного мигом соскочил хмель, и он стал просить пощады. Тогда Аввакум, в виде епитимии, велел положить ему полтораста поклонов, при чем пономарь сзади охаживал его шелепом. «Да уж насилу дышать стал,» — говорит Аввакум, — «так-то его употчевал пономарь. Вижу я, яко довлеет благодати Господни: в сени его пустили отдохнуть и дверь не затворили. Бросился он из сеней, да и через забор, да и бегом». С тех пор монах всегда кланялся протопопу в землю, да и своего архимандрита и братию начал почитать.

Но иногда такие средства исправления не достигали желанных результатов.

Один раз протопоп застал в грехе прелюбодеяния мужчину с женщиной. Он стал их обличать, а они отпираться от своего греха. «Так мне горько: согрешает, да еще не кается!» Не долго думая, протопоп свел их в приказ. Но воеводы только посмеялись. Мужика постегали маленько, да и отпустили, а бабу к нему же прислали.

Тут уж Аввакум расправился с нею по-своему; спрятал ее под пол и дня три держал не евши, пока она своим ревом не стала ему мешать в нощном правиле. Выпустил ее протопоп и спросил: «хочешь ли вина и пива?» — Не до вина стало, отвечала продрогшая баба: «дай кусочек хлеба!» «Разумей, чадо: похотение то блудное, пища и питие рождает в человеке и ума недостаток и к Богу бесстрашие и презорство».

Потом дал ей четки и велел ей поклоны класть. До того укланялась, что упала, а Аввакум приказал еще пономарю угостить ее шелепом. «И плачу пред Богом, говорит Аввакум, да мучу. Помню, в правилех написано: прелюбодей на Пасху без милости мучится. Начала много дал, да и отпустил. Она и паки за тот же промысел, сосуд сатанин!», замечает с сокрушением суровый нравоисправитель.

Так жил и действовал в Тобольске Аввакум, и эта его ревность по вере приобрела ему много почитателей: у таких горячо убежденных людей никогда не бывает недостатка ни в жарких поклонниках, ни в заклятых врагах.

В полуторогодовое пребывание Аввакума в Тобольске «пять слов государевых» сказали на него. Вероятно, грозные обличения в ереси дошли до Москвы, и в Тобольск пришел указ — отправиться Аввакуму в ссылку на Лену.

Вместе с тем и другое печальное известие дошло до него: оба брата его, бывшие на верху у царицы, умерли во время свирепствовавшего тогда мора.

Едва доехал протопоп до Енисейска, как пришел новый указ, причислявший Аввакума к полку Афанасия Пашкова, который отправлялся на Амур в «Дауры» для отыскания удобных мест к поселению и постройки на них крепостей.

Начались опять скитания Аввакума по сибирским рекам на дощаниках.

Много пришлось вытерпеть протопопу на этом длинном, ужасном пути.

Так изображает Аввакум ту суровую природу, среди которой теперь ему пришлось ехать:

«О, горе стало! Горы высокия, дебри непроходимыя; утес каменный, яко стена стоит и поглядеть — заломя голову!» На реке Тунгуске Аввакумов дощаник во время бури едва было не затонул — насилу спаслись, а на другом дощанике двух людей сорвало в воду.

Чем дальше подвигались, тем больше увеличивались беды. Запасы истощились, начался голод. Люди начали умирать голодной смертью. Скитаясь по полям и лесам, копали корни и собирали траву, а зимой питались сосновой корой... «а иное кобылятины Бог даст, и кости от волков, пораженных зверей, — что волк не доест, то мы доедим. А иное и самих озябших ели волков и лисиц и, что получим — всякую скверну... И сам я, грешный, волею и неволею, причастен кобыльим и мертвечьим звериным и птичьим мясом».

К этим бедам присоединились еще притеснения от Пашкова.

Это был человек жестокий, необузданный, привыкший чувствовать себя полновластным хозяином среди подчиненных. «Суров человек», говорил о нем Аввакум: «беспрестанно людей жжет и мучит, и бьет». «Нравом озорник великой, писал о Пашкове в своей челобитной на него царю архиепископ Тобольский Симеон: бил попа (Иакова) на смерть своими руками, так что тот, после этого, лежал при смерти недель шесть, — едва ожил... и к такому озорнику попов и диаконов посылать не смею».

К такому-то самодуру и попал в руки Аввакум. Пашков не щадил людей, потчевал их кнутами и гнул по-своему. Упрямый и неугомонный протопоп восставал против таких действий воеводы, обличая его поступки. Нашла коса на камень. Один был непреклонен по своей внутренней силе духа, другой был — самодур, не терпящий возражений.

«Десять лет, — говорит Аввакум, — он меня мучил, или я его — не знаю: Бог разберет в день века»!

Пашков начал смирять непокорного протопопа, заставив его работать наравне с казаками. «Поесть было неколи, нежели спать. Лето целое мучился. От водяныя тяготы люди изгибали, а у меня ноги и живот синь был... Река мелкая, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокия, — огонь да встряска, — люди голодные: лишо станут мучить, — ано и умереть! Ох, времени тому»!

Однажды отряд Пашкова встретился с другими пловцами; в числе последних были две вдовы, — одной 60 лет, а другой больше. Они плыли в монастырь для пострижения. Но Пашков стал ворчать и захотел их выдать замуж.

Аввакум выступил с обличением против Пашкова. «И чем бы ему, послушав меня, вдов отпустить, он вздумал мучить меня осердясь». Кончилось дикой расправой. Пашков бил Аввакума по щекам и голове, сбил его с ног, бил чеканом по спине и, раздевши, дал по спине семьдесят два удара кнутом. Потом били его по бокам, сковали руки и ноги и засадили на воеводский дощаник. Была осень, — всю дорогу на Аввакума лил дождь. Когда добрались до остановки, прото¬попа кинули в тюрьму. «Сидел до Филиппова поста в студеной башне: там зима в те поры живет, да Бог греет и без платья! Что собачка, в соломке лежу: коли накормят, коли нет. Мышей много было: а их скуфьею бил... Все на брюхе лежал: спина гнила, блох да вшей было много».

Однако, суровый и закаленный судьбою протопоп не сдался. «Хотел на Пашкова кричать: прости! да сила Божия возбранила, — велено терпеть». Пашков отнял у Аввакума всю рухлядь, какая еще у него сохранилась, и отобрал все съестные запасы.

Пристроив ребятишек на двух кляч, данных ему Пашковым, Аввакум с женою пошли пешком за отрядом. «Страна варварская; иноземцы немирные: отстать от лошадей не смеем, а за лошадьми не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет, бредет, да и повалится, — скользко гораздо... На меня бедная пеняет, говоря: долго ли муки сии, протопоп, будут? и я говорю: Марковна, до самыя смерти! — Она же, вздохня, отвечала: добро, Петрович, ино еще побредем».

Притеснения Пашкова дошли до того, что он не дал ни мира, ни масла Аввакуму, когда у последнего родилась дочь.

Иногда не позволял причащать умирающих людей. «Пречистыя тайны у меня отнял и держал у себя в коробке».

Однажды сын Пашкова, Еремей, вздумал было заступиться за протопопа; взбешенный отец три раза стрелял в него из пищали, да все разы получилась осечка.

Стойкость Аввакума, его непреклонность и мужество иногда подчиняли ему даже упорного Пашкова. «Сел (однажды) Пашков на стул, шпагою подперся, задумался и плакать стал; а сам говорит: согрешил окаянной, — пролил кровь неповинну! напрасно протопопа бил: за то меня наказует Бог! Чудно, чудно»!.. «Я паки Свету-Богородице докучать: Владычице, уйми дурака того! Так Она — надежда, уняла: стал по мне тужить».

Но это были минутные состояния, а всегда Пашков был жесток до протопопа. За то жена и сноха воеводы весьма чтили строгого ревнителя древнеправославной веры и поддерживали его во время тягостной жизни в Даурии. Тяжелое положение под властью Пашкова роднило их с Аввакумом, они сочувствовали ему и тихонько от воеводы помогали.

«Иногда пришлют кусок мясца, иногда колобок, иногда мучки и овсеца, сколько найдется, — четверть пуда и гривенку-другую, а иногда и полпудика накопит и передает, — а иногда у куров из корыта корму нагребет. Дочь моя, бедная горемыка, Ографена, бродила в тай к ней под окно. И горе, и смех! — иногда ребенка погонят от окна; без ведома боярынина, а иногда многонько притащит».

Даже среди казаков распространилось уважение к Аввакуму, так что и в далекой суровой Сибири он сумел завоевать себе симпатии среди окружавших его.

И здесь звучала его проповедь о благочестии и старой вере.

Шесть лет жил он среди таких ужасных невзгод, нисколько не поколебавшись в своих убеждениях и не поступившись ничем из своих идей.

В это время в Москве произошли важные перемены. Своими строгими мерами и самостоятельностью, а также гордым обращением с боярами, патриарх Никон давно уже возбудил неудовольствие не только среди духовенства и ревнителей старины, но и среди бояр нового направления. Давно уже велись против него интриги, наговаривали на него царю. Государь действительно охладел к своему собинному другу и даже перестал бывать за патриаршими службами и приглашать к себе во дворец к парадным обедам.

Патриарх, окруженный доселе вниманием и любовью царя, не стерпел такого оскорбительного к себе отношения.

11 июля 1658 г. он в Успенском соборе отказался от патриаршества и удалился в Воскресенский монастырь, несмотря на все увещания народа и посланных от царя бояр.

Враги его, конечно, были очень рады. Но патриарх был еще в силе. Он как будто уже начал идти на уступки и выразил желание вернуться обратно.

Его противники старались как можно больше обострить отношения патриарха и царя. Благодаря их проискам, теперь решено было возвратить из ссылки самых злейших врагов Никона, именно ревнителей старины, томившихся в заточениях.

Таким-то образом, совершенно неожиданно, в 1661 г. вдруг в Даурию пришли указы: один указ сменял с воеводства Пашкова, другой вызывал из ссылки Аввакума в Москву.

Воспрянул духом защитник древнего благочестия. Бодро двинулся он путь, надеясь, что в Москве вернулись к прежнему православию, бросили Никоновы затейки и соблазны. Если снова зовут его вернуться, не воссияла ли там опять старая вера?

Теперь перед радостным взором протопопа тот же путь ему уже не кажется так дик и ужасен, как на пути в ссылку. Пашков, собрав вооруженных людей, уехал вперед.

Через месяц Аввакум собрал всех бывших с Пашковым, старых, больных и негодных, всего 17 человек, — сели в лодку и поплыли, поставя крест на носу.

Уезжая, он выкупил у казаков наушника Пашкова Василия, который ябедничал воеводе на служилых людей, искал даже смерти Аввакума и чуть было не засадил протопопа на кол.

Если бы не Аввакум, его бы убили казаки после отъезда Пашкова.

Но другого такого же приспешника, пашковского ка¬зака ни за что не хотели отдать. Со слезали прибежал он к протопопу, прося защиты.

Аввакум спрятал его на дно лодки, поверх накинул постель и велел протопопице с дочерью лечь на него.

Так и спас его от смерти.

Но недолго тешил себя надеждой возвращающийся изгнанник на возобновление древнего благочестия.

Приехав в русские города, он увидел, что благочестие «ничтоже успевает, но паче молва бывает»: по-прежнему служили по новым книгам, оставив старые чины и обряды

.Радужные мечты Аввакума разлетелись, — задумался протопоп.

Бороться ли ему за старую веру, за которую он уже столько выстрадал, или же безмолвно остаться незаметным?

Он не решался вторично подвергнуть жену и детей страшным пыткам, которые им пришлось вытерпеть ради его горячей проповеди.

Видя его задумчивость, протопопица стала его спрашивать о причинах грусти. «Жена! что сотворю? зима еретическая на дворе: говорить ли мне или молчать? Связали вы меня»!

В ответе жены выразились все драгоценные качества сердца русской женщины, вся возвышенность ее души, необыкновенное мужество и самоотверженность. «Господи помилуй! что ты, Петрович, говоришь! Аз тя с детьми благословляю: дерзай проповедати слово Божие по-прежнему! А о нас не тужи: дондеже Бог изволит, живем вместе; а егда разлучит, тогда нас в молитвах своих не забывай! Силен Христос и нас не покинуть! Поди, поди в церковь, Петрович, — обличай блудню еретическую»!

За такой вдохновляющий ответ Аввакум «бил челом жене своей» и, «отрясши от себя печальную слепоту», начал с новым рвением проповедовать, уча всюду на пути, по городам и весям, обличая «со дерзновением ересь Никонову».

<< Назад

Далее >>